Почтальонша

Могло показаться, после бессмысленного, путаного сна, она тормошила меня, чтоб проснулся, очнулся наконец. Разумеется, это была мысль о смерти.
Она толкала иногда и в реальном сне. И тогда вскидывался от ее ледяной остроты и точности.  Но, точно так же, точно так же, она находила иногда посредине какого-то умильного счастия, где-то на вершине холма, когда в утренней дымке и тишине ты любовался на случайные полеты птиц.  С той же остротой, тем же льдом, что и во сне. И это сходство казалось волшебным.  

Тогда, вдруг подумалось мне, может стоит специально удерживать этот невыносимый холодок,--  в глазах, чувствах, мыслях, этот ветер страха, эту пронзительность. Когда нож в тебе, твои чувства остры, как нож. Держать, держать изо всех сил, как жонглер удерживает на остром конце стека кружащийся разноцветный шар. Конечно, стоило так сделать.  И тогда наступило  время жестокости. Потому что, вместо житейских разговоров начал вести  беседы о смерти даже со случайными, полузнакомыми людьми. Это было немного жестоко. Хотя мне казалось, не стоит это делать грубым, иначе никакого разговора не получалось бы. Это должно было западней, быть исподволь, невзначай, вдруг. Так же действовала та мысль, которая будила меня. Я начал передразнивать её. 

До сих пор легко вспомнить то чувство, когда мой товарищ, одноклассник, говоря о смерти, невольно закрыл глаза от ужаса, и я почувствовал так близко его волнение, и вдруг ощутил, как кольнуло… его сердце. Мне захотелось немедленно его успокоить, обнять. Чаще однако атмосфера такого разговора не сближала, а создавала странное расстояние. Всё становилось за стеклом, и чувствовалось, что то же происходит и с собеседником. Ты ведь был для него бессмертным. Ведь он никогда не почувствует твоей смерти, но ярко, в тот момент, чувствовал свою. И ты становился для него внешним миром, вечным чужим. А сам он ощущал себя исчезающей хрупкой былинкой. И отчетливой становилась абсолютная невозможность единения.

Потом, беседовать об этом стало скучно. Люди все равно редко говорили хоть что-то запоминающееся. Скорее, они чувствовали что-то запоминающееся, но ничего умного не говорили. И, в какой-то момент понимаешь, насколько тупа жизнь в этих вопросах. Как массово она безграмотна. Вдруг приходит это понимание. И как бы после этого уже неинтересно говорить о смерти, но молчать о ней интересно. Это была новая игра. Я пытался определить, кто молчит о ней, так же как я. И со временем, не знаю как, почти на обоняние, на седьмое, или тридцать седьмое чувство людей начал определять. Среди знакомых, малознакомых, впервые увиденных. И они чувствовали меня  то же. Это была какая-то негласная, никем не учрежденная ложа молчащих, но все же помнящих о смерти. Главное, — именно помнящих.

Как-то, однако, произошел и приметный разговор. Случилось встретиться с дамой преклонного возраста. О, как она поразила меня! Своей втянутостью в жизнь, своим насыщенным распорядком, безумным интересом к мелочам жизни, четкой такой расстановочкой этих мелочей по полочкам. Так связно в ней было все, и логично, никакой ауры окончания, ни одного намека на тайну, ни одного сбоя чувств. Вот, чувствую, уникальная женщина, какой азарт в ней. Бери пример, печальный юноша. И когда начал расспрашивать об этой даме, в которой не было ни грамма смерти, своих знакомых, оказалось, что она тяжко психически больна.

«Жизнь сама по себе — безумна, плоская как мысль параноика», — покручивал я фразу, вспоминая закрывшуюся от смерти старуху, сидя в какой-то замызганной маршрутке. Неподалеку сидел юноша цыган. В его руках был, сорванный с клумбы, выбранный им, огромный желтоватый цветок. Он выбирал его для любимой. Бутон отражался в черных цыганских зрачках, и расцветал в них в такт тряски. Цыган что-то приговаривал, нашептывал про себя губами, было видно, что он хотел его поцеловать. Я подумал, может он похож на космос, ежесекундно срывающий поспевшие цветы. Почему бы это не было так? Что шепчет он? Мир — гибкий юный цыган, а не толстый Будда. Может это не цыган, может это я, рассматривающий распахнутый цветок тайны. И отразившийся вдруг, как бутон, в чьих-то зрачках. В тот момент я подумал, что мир молчит о смерти. Но в нем живет страшный чудовищный призрак старухи, не знающей смерти. Смаый страшный из всех его призраков.

Разумеется, тогда я был юношей. И разноцветный шар в конце-концов упал со стека. Исчез… И я давно перестал слышать молчание. Лишь иногда, когда оказывался в особо счастливой толпе, вспоминал ту сумасшедшую старуху. Беззащитно оглядывался. Что-то внутри меня открывалось и врывался прежний ледяной ветер. Но это бывало не так часто.

Однажды… когда довольно часто гулял с маленьким сыном в парке, кое-что случилось. Там собиралась приятная компания молодых родителей.  Среди них выделялась девушка, она работал няней. Забыл её удивительно звучное странное имя, хотя, конечно, мог придумать другое. В конце-концов это было бы данью художественности. Назвал бы как-то вроде Мириам. Но, как отпечаток доисторической птицы в глине, не даст представления о пении птицы и танцующем полете, так не скажет ничего выдуманная мной кличка.

Мириам была удивительно бесплотна. В том смысле, что было не очень важно, как она одета и выглядит, потому что жизнь все время одевала ее во что-то невидимое. И это невидимое было странно ощутимым. Меня она почти не знала, я ее тоже. Как-то присела рядом на скамейку и мы начали болтать. И вдруг она заговорила о смерти. Странно было, что она целенаправленно присела.  Я это понял. А ведь мы просто здоровались. Странное притяжение. Не помню начала разговора. Что-то общее. Тогда уже модной была восточная литература и теория, что человек перерождается И она, видимо, читала эти книги и начала говорить, что «вот пишут, как плохо перерождаться снова и снова, и жизнь полна страданий, и надо выйти из круга бытия. А мне хотелось бы именно вечно перерождаться, вечно чувствовать, вечно смотреть, помнить каждую минуту. Жизнь так прекрасна. Все в ней прекрасно, до последней капельки. А какие-то неудобства просто смешны. Почему они так пишут?  Что там ждет, как считаете? ». В ее голосе было столько жизни, столько страсти. Хотелось дать ей крылья, но у меня их не было. Я подсобирал крохи не свойственной мне мудрости. Прислушиваясь, что там сердце подскажет. Наконец собрался и сказал «Жизнь дает ответы умнее, чем книги. И они такие неожиданные, мы и представить себе не можем ». Что-то вроде этого я сказал ей, а сам подумал: „Господи, как же ты почему-то прекрасна. И как плоско и скучно было бы, если б ты мусолила что очень очевидное, не странное, не таинственное, не непостижимое. Если это не было капелькой эссенции в каждом твоем слове, даже когда б говорила о чем-то очень простом“.

Знакомый холодок вдруг коснулся меня на той солнечной детской площадке, я вспомнил молчания, разговоры, страх, восторг, вызов, это было как поцелуй той, которая почему-то когда-то любила меня. Той, о которой вдруг на долгие годы забыл. Переданный из ниоткуда прекрасной почти бесплотной почтальоншей, принесшей что-то невидимое, что-то вечное. Поцелуй смерти.