Как правильно играть на рояле

Этот человек умер в доинтернетную, не очень внимательную эпоху девяностых. И в общем-то мало кто его вспоминает. Время от времени мы пересекались в городе. Всегда выделял его, непонятно почему. Посмотришь и что-то царапнет. Говорили, что он чрезвычайно талантлив. Меня не слишком занимала классическая музыка, которая так занимала его. Поэтому мне трудно было оценить именно этот его талант, но что-то в нем цепляло.

Однажды я пришел о чем-то договариваться с ним в музучилище. Это было раннее утро, в коридорах и в зале никого не было. Я совершенно не ориентируюсь в этом здании, просто шел на слышащуюся музыку. Он сидел за роялем, который стоял как-то не в углу, а почему-то ближе к середине. Чуть сгорбившись, распластав руки на клавишах (Вообще залы прекрасны, когда пусты, и когда в них один человек думает рано утром о своем)). Чуть так искоса внимательно осмотрел, но непонятно, что он хотел расмотреть. Мы начали говорить, и говорили может минут десять, не больше. Минут пять про мероприятие какое-то и минут пять про культуру. И тогда он еще раз внимательно посмотрел на меня и сказал: «Так ты тоже всё время помнишь об этом?» И я почему-то сразу понял, что он имеет в виду — смерть. Да, в то время, по крайне мере, я считал, что это нормально — помнить. И я подумал, что мне до его музыки, собственно… Может он и цепляет мой взгляд, ну, например тем, что помнит… И даже подумал, что это тонкое разделение, на самом деле, существеннее национального, классового, религиозного и всех остальных вместе взятых. И он, как старший человек, просто ясней осознает эту разницу.

Да. Так вот дальше было мероприятие, с моей точки, зрения — эпическое, но для других — не уверен. Я организовывал один сборный концерт в органном зале. И поскольку было это зимой, главный исполнитель концерта был, конечно, не артисты, а — истопники. Три дня я кормил их, как голубей, с руки, купюрами, но система отопления, видно была не приспособлена для градусов пятнадцати мороза, которые грянули в этот день. В зале было холодно, проще сказать — дубарь. Я прошел в первый ряд, и сидел в нем в рубахе на голое тело и пиджаке, чтоб доказать, что это возможно. Но все остальные сидели в пальто. Но мой демарш неожиданно дал побочный эффект, и он был, что ли, искусствоведческий. Перед этим я зашел в артистическую, и мой пианист делал там боксерские упражнения, чтоб согреться, причем он делал это в боксерских перчатках, что показалось мне экзотическим. Да, и вот когда он выкидывал руку вперед, я понял, что он… без рубашки. А просто в манишке на голое тело. И концертный пиджак сверху. Мне стало дурно от мысли, что простудил ни в чем неповинного человека. И я ушел слушать. Репертуар, надо сказать был и без того довольно драматический. В кульминации звучало «Адажио» Альбинони. Мне показалось, еще никогда в этих нотах я не слышал столько драмы. Это был действительно очень трогательное исполнение, и подумал, что холод, который порядком обжигал меня, заставил это услышать яснее, а его — сыграть, настроить себя. Мурашки бежали по мне явно не от холода, а всё-таки от муки и сложности человеческой судьбы, спрятанной в этой музыке, в музыканте, в каждом… Но, вряд ли это можно было бы услышать так отчетливо, если б все сидели в тепле и неге, а не в замерзающем зале. И мне показалось, что мне повезло особенно, что сижу в этой рубахе, потому что так слышно отчетливее, резонирует лучше, пронзает сильнее. Сидел и жалел людей в пальто. Такой вот искусствоведческий эффект.

Чуть позже этот человек неизлечимо заболел. Его старались спасти, но ничего не получалось. И он решил подготовить концерт незадолго до смерти, а их у него было немного почему-то. Не знаю почему. И я, разумеется, пошел. Он вышел, очень уставший от болезни. И в голове моей всплыло то выступление в органном зале, его блестящая драматичная игра. И я подумал: он должен сыграть блестяще.

Но он играл очень тяжело. Мне показалось это несправедливым: как же так, он так самоотверженно служил музыке, он молился ею. И вдруг, этот последний, разумеется, последний, концерт такой тяжелый, почти неудачный. Разве это справедливо? И вдруг, я разлюбил безупречность, прямо сидя на концерте. Мне показалось, что когда через дикую боль, через накатывающуюся вечность и безвыходность, человек ставит пальцы на клавиши, и чуть неровно, так тяжело, но доигрывает эту свою музыку до самого конца. Это и есть великая музыка, но в каком-то другом немузыкальном смысле. А потом он поднимается. Кланяется. И уходит.

Не обязательно с улыбкой, не обязательно легко. А вот так, тяжело, но доигрывая до конца, через накатывающуюся вечность.

Потом я был на его похоронах. И там тоже играла какая-то музыка. Но, чуть левее оркестра, в небе,  мне показалось, что я увидел, почувствовал какую-то легкость и освобождение. Музыканты играли для коллеги старательно. Но музыка была не у них, а именно там… чуть левее, чуть выше орекстра, где звучала легкость и сквозило освобождение.