Смерть Леся (киевские попугайчики)

Я не сторонник взглядов Олеся Бузины, всё гораздо хуже — я сторонник свободомыслия, — опции, которую надо испытывать всё время. Хотя бы для того, чтоб выявлять по визгу узколобых кандидатов в господинчики твоих мыслей и твоей жизни. Рассказ написан мной в начале января этого года. Был зимний вечер, написал его и забыл. Он остался в ноутбуке, которым никогда не пользуюсь. А сегодня через столько месяцев включил и увидел рассказ на рабочем столе. Перечитал, посмотрел ленту, и вдруг оказалось, что  сегодня день, когда   родился Олесь Бузина. Души есть.

 


1
Хотел написать как-то рассказ про смерть Леся. В голове начинало что-то такое выстраиваться, а потом я думал, зачем писать рассказ о смерти Леся? Если и без того вся страна знает, что его убили. И в репортажах можно было рассмотреть даже ручейки крови, стекающие на асфальт по телу.
Неплохой вопрос: зачем писать рассказы, если можно рассматривать ручейки крови и о чем-то своём думать. С другой стороны: рассказ, он же и есть всматривание. А ведь люди всегда промельком, промельком живут, промельком смотрят, никого и ничего не впуская. Глухо. Прямоугольно живут. Не любят всматриваться. Кто же будет рассматривать, кроме тебя, — подумал я. Вот ты будешь сидеть и всматриваться, прислушиваться.

2
Лесь был журналист и он жил в Киеве. И так случилось, что в какой-то странной точке пути наши пересеклись. Ну, не пересеклись, а дотронулись. Устраивался я как-то на работу, а оттуда как раз Леся то ли уволили, то ли уволился он. Я сел на новое рабочее место, включил компьютер и увидел на экране: пользователь Лесь Череда. Потом он зашел как-то забрать то ли кружку, то ли книжку. Но, скорее всего, зарплату, а потом наверно захотелось побродить по редакции. Глянул на меня на своём месте. Усмехнулся иронично. Ну и пошел себе. А через несколько недель встретились мы на какой-то окраинной барахолке. Этот базарчик, казалось мне, и не знал никто. Но кто-то мне посоветовал, и я долго и сладко пропутешествовав по пустырю на трамвае, прогуливался по рынку, рассматривая книжки и старый хлам. А больше всего мне нравилось, что вот никто не знает тебя в этом монструозном Киеве, здороваться ни с кем не надо, и вообще много чего не надо, ходи, глазей, валяй дурака, дыши солнцем и весной. И тут из-за какого-то поворота прилавка на меня вышел задумчивый Лесь, рассеяно посмотрел на меня, что-то у него в голове наложилось и он остановился. То ли показалось ему эта встреча забавной, то ли еще что-то. Я как раз держал под мышкой альбом с открытками. Есть у меня странная слабость, собираю артефакты времен тоталитаризма.

Почему тех времен? Ну, потому что выдумал как-то теорийку, что люди на самом деле сумасшедшие, но притворяются глубоко нормальными. И, собственно весь подвох жизни — в этом. И вот, во времена тоталитаризма, как раз, люди раскрывают свою эту ненормальную суть. И весь страх в жизни в том, что вот можно прожить и не узнать, что вокруг сумасшедшие. И поэтому каждый артефакт свидетельствующий об этом надо хранить особо тщательно. То, что не дает забыть и забыться. Я поначалу думал, что эта теорийка моя больше рассказывает обо мне, чем о людях. Но потом, стало мне казаться, что рассказывает-то она о людях, а не обо мне. И чем дольше я жил, тем больше так казалось.

Лесь взял аккуратно альбом. Полистал его, посмотрел на счастливых лица безумцев, хмыкнул и сказал: «О, да ты серьезный человек. Если попадется что-то интересное, не забывай меня. Хорошо?» И мы пошли по базару вместе. И помню, сидел там такой угрюмый, толстый, пахнущий потом и еще чем-то едким человек, в соломенном бриле. И продавал он попугайчиков. Прыгали они с шестка на шесток и при нашем приближении смешно щебетали: « Свободу попугаям! Свободу попугаям!». Это из мультфильма какого-то фраза. А этот толстяк прикололся и научил. Лесь засмеялся и спросил: « Легко их научить разговаривать?» Продавец поднял голову и с легким таким пренебрежением к невеждам, сказал: «Разве они разговаривают? Они повторяют. Они повторяют … молодой человек». Лесь качнул головой и с удивлением отметил: «Какой вы тонкий, однако. А легко научить их повторять?» Продавец со скукой ответил: « Не так трудно. Нужно в их присутствии повторять одно и то же. Часто. А когда хоть один начнет повторять, а это обязательно будет, то вы его мотивируйте. Угостите птичку. Зернышком вкусным, мандаринкой. Угостите. И увидите, скоро и все остальные будут повторять то же самое. Один, самый способный повторит, а другие подхватят». Лесь просунул сквозь прутья клетки зерно, и попугаи сразу защебетали. Его это совершенно рассмешило. И я эту историю вспомнил случайно. И, конечно, не собирался вставлять её в рассказ. Потому что вроде бы совершенно незачем. И никому не интересно. Но пока собирал материалы к рассказу, тем отчетливей начало у меня всплывать окончание этого разговора, которое забыл совершенно. Всплывало, брезжило, прояснялось. Пока вдруг, в какой-то момент, я не понял, что в этом окончании разговора Лесь рассказал мне тайну, которая так очевидна, так на поверхности, но все-таки остается тайной. Лесь рассказал о своих убийцах.

3

Поначалу казалось, что нужно написать что-то сентиментальное. Длинный такой тягучий, как летний день, солнечный рассказ. Что-то вроде, Лесь стоит по щиколотку в песке на Трухановом острове на берегу Днепра. Там деревья стоят на подмытых корнях. Странные, нелепые. Как скульптуры на нелепых постаментах. Июль и воздух сухой и ласковый. А он стоит себе, жмурясь от солнца, и вспоминает, как шел пешком на Труханов. От Крещатика, или от Липок, или от площади Толстого, главное, чтоб по старому городу, такому, который родной, а потом через парк, по аллеям к реке, потом вдоль трамвайных путей, мимо еще не сгоревшего тогда старого деревянного трактира(ну я считал этот дом трактиром), потом по пешеходному мосту, среди влюбленных, детей, пенсионеров. Наконец приходит, разувается, и ноги в теплый песок И это как бы фон, а поверху этой идиллии медленно из воздуха, сгущаются убийцы. Откуда? почему? зачем? Я и сам не мог понять этого. Может быть потому, что не читал книг Леся. А некоторые говорят, что его убили из-за его книг. Но я был совершенно уверен в одной вещи. Их не читал и тот, кто его убивал. Это разумеется. Как же они могли убить из-за них? Откуда же они сгустились, эти убийцы?

На всякий случай я всё-таки почитал книги Леся, которые никогда не читал до того. И был потрясен. Там пела и плясала совершенно чужая мне свадьба. Какие-то филологические Квитки и академические Грушевские водили хороводы. Речь шла о кумирах той азиатской части страны за Днестром. Говорят, истории Леся были контроверсийными, скандальными. Но, честно сказать, я понять не мог, кому были интересны сами версии, а не то чтобы еще и контрверсии. Что может сказать мне в двадцать первом веке жизнь азиатского феодала или его крепостного раба в девятнадцатом? Всё было настолько другим, что я ни находил даже малейшей точки соприкосновения. Надо сказать, сам я родился на австро-венгерском острове в Украине. Несколько каменных квадратных километров Австрии, странно перенесенных в славянский край. И за пределы этих квадратных километров я предпочитал не выходить. Меня это гетто почти устраивало. Еще больше я это понимал, когда всё-таки случайно из него выходил (о, если бы не нужда)…И, наверное, поэтому, или еще почему-то считал своими земляками Кафку, Гашека и Музиля. Федьковича и Франка тоже. Но все же больше Музиля. Или все-таки Кафку. Вот, кто подлинный земляк. Плакать вместе с ним на пражской скамейке. И не знать о козаках. Жизнь и без козаков так сложна, так странна, так запутана. Я знал, или надеялся, что украинцы никогда не носили шаровары, а ходили в узких штанах и жилетках по Дунайской империи, а еще чаще в обыкновенных брюках и сюртуках. О, это прекрасные люди, ценящие образование и честность. А книги Леся – это были книги про какие-то литературно-политические половецкие пляски из жизни параллельных, неизвестных мне, миров. Еще лет сто назад из моей цитадели с чистыми скатертями и серебряной посудой, только поглядывали в тот тартарский мир, как колонист с опаской смотрит в джунгли. По страницам Леся проплывали люди в овчинных тулупах и смушковых шапках, какие-то марсианские идолы, ни один из которых не задел и самой крайней струнки моей души. Я сказал: марсианские, разве я забыл имя страны, где живу? Но я не ошибся. Время отделило нас стократ надежней, чем отделили бы миллионы километров космоса. Лесь, оказывается, был трогательно книжен. Писал о тех, кого вот-вот всерьез и навсегда забудут. Что могло там так задеть? Да еще так, чтоб за это убить? Нет, я понимаю, что есть люди, которые своих врагов именно убивают. Привычка у них такая. Но убивать за создание филологических миров. Что может быть наивнее такого предположения. Даже мнительный Кафка не поверил бы. Понятно, что дело то было совсем в другом.

И я начал читать не книги, а статьи Леся. Думаю, ну, наверное же за них? За какую. Где торкнуло? Но статьи Леся были образцом политкорректности, как по нашим временам, эти трогательные призывы к миру, это почти выклянчивание права на свою точку зрения. В последние годы особенно. От такой пасторальности расплакалась бы не только редакция Шарли Хебдо, но и те террористы, которые расстреляли Шарли размочили бы все платки, будь они у них. Заслезили бы свои хеджабы. Мне хотелось понять, в чем же был реальный конфликт. И занятие это стало моей небольшой манией. Всё, что делалось Лесем, было настолько безобидным, а подчас настолько игрой, что было понятно, ради этого никто бы и пальцем не пошевелил.
4.
Впрочем, через какое-то время, я наткнулся всё же на странный такой конфликтец, который правда тоже выглядел вполне смешно, то есть он и был смешным. Дело в том, что Лесь, скажем так, не любил некоторых своих коллег. Мне показалось, шло это от него от советского детства или юности. Вот ты приходишь на комсомольское собрание, а там такие юные грымзы, которые командуют непонятным и тебе ненужным парадом. И ты, с одной стороны хочешь в кино, или просто гулять, или к другу и тайно красть наливку из подвала и играть на гитаре. Баловаться, бляха, хочешь. Зажигать. А грымзы зудят и получают за это свой профит. А ты должен слушать, и у тебя профита никакого. Ну и, вроде бы… будто бы… как бы… те времена прошли. Но лица и повадки остались. И Лесь выловил и в современности альтернативно одаренных двух барышень с комсомольскими лицами позднего застоя. Одну из них звали Алена Пристала. Пока Череда отсиживал ягодицы в архивах, собирая материал для своих половецко-филологических книг (которые неплохо расходились), или находчиво писал театральные рецензии о просвечивающих сосках примы ТЮЗа (не о киевских же спектаклях рассказывать, прости Господи), и таким образом трудно копил скупую газетную денежку, Алена поступила гениально просто. Она продалась. Но не плохим людям, а исключительно хорошим.  Не преступникам, а самым передовым людям на земле. Ну, а кому ж еще продаться? И получила от них супергрант на битву не за абы-что, а за народное счастье и начала за большие деньги научать людей прогрессу. И приятно, и прибыльно. Командовать никому не нужным парадом, как это делали в комсомольские времена люди с такими же, как у нее, серьезными ответственными лицами. Наталья Кузьмичева превзошла в каком-то смысле даже Присталу. Но не так делами или деньгами, как тем самым выражением лица. Более шутконепробиваемого лица в Киеве и не сыскать было. Тоже грант, тоже можно не писать вообще, вообще не писать, или писать правильно(что одно и тоже), что может быть приятней для бездари( и одновременно торить путь к всеобщему счастью).

В какой-то момент Лесь в следствии, вероятно, полученной им в комсомольской юности психотравмы, или зависти к бездельницам, решил вытереть об этих какбыкомсомолок ноги. Словечек он знал много, и никогда их не жалел, уже если начнет черпать, то полными горстями.«Ушлые проходимицы»,, «прибитые жизнью собаки», и даже, о некорректный Лесь, «кгбистские подстилки», в то же время «комсомолка Кузьмичева еще не подозревала, что бросится с головой в мутный омут, где плавают капиталистические гранты от добрых американских дядь».
А что оппоненты? Они смолчали. Врачи нечасто лечатся, юристы редко подают в суд, а журналисты почти не ведутся на скандалы. И скандала почти не получилось.

Барышни, сказать честно, и вправду были отменно бездарны. Есть люди, о которых говорят « отменно даровитые», а эти были отменно бездарны. Поэтому-то они так трогательно заботились и о признании, и о деньгах. Вот глупые таланты считают, что благодать литься из них будет всегда, до смерти. И даже последнее прошепченное ими в жизни слово, где-нибудь на бедном одре, поближе к помойке, будет драгоценным, и переливаться гранями так ярко, что слезы будут поневоле лить из глаз случайных прохожих. А если не будет и этих прохожих, то Богу в уши, Богу в уши. Он-то должен уметь плакать, слушать, читать. И кто-то да заплатит, о том ли думать. Бездарности куда реалистичнее. Они знают, что платят люди редко и, как правило, не за это. И вот почему – жизнь, это, скорее, бездарность. Девяносто процентов бездарности. Или девяносто девять. И на один процент гения. И жизнь любит своих. Свои девяносто девять процентов..
А, отвлекся… так всё время. Хотел писать солнечный рассказ, а пишу ветреный. Ветреный, пасмурный, с капельками.
И Череда, говоря(пиша) об «ушлых проходимицах», наверное торжествовал, и было ему сладко. А еще слаще ему было от того, что вот есть у него в запасе так много хороших словечек.
А дальше всё было просто. Я видел интервью Леся за два дня до смерти. Он держался молодцом. Острил, издевался, был нелюбим, как и полагается журналисту. Отчасти даже презираем был, как и стоит жить среди людей. Ну, не любимым же быть?.. прости и сохрани… Меня всегда интересовало одиночество. Я сопереживаю любому одиночеству, особенно одиночеству в толпе. А еще лучше в космосе. Когда тебя не понимает даже Бог. Потому что одиночество – это жизнь. А всё остальное – посиделки в убогой хмельной кампании.
5.
Но о последнем в его жизни интервью. В Лесе в тот день была одна трещина — он боялся. Он боялся цитат, которые ему приписывали. Это было интересно. Игра состояла в том, что по Интернету ходила масса цитат, которые ему приписывали. Цитат, которых он не говорил и не писал. Хотя он много говорил и писал. Откровенно провокативных, откровенно намекающих: убей сказавшего это. Одну из таких цитат журналистка и прочитала Лесю, задавая вопрос, как же он такую бяку сказал. Было видно, как внутри его в этот момент передернуло, что-то перевернулось. «Зачем, зачем вы это говорите, где вы это взяли» — вдруг почти жалобно спросил Лесь, — я ведь этого не говорил». «Как? Это же есть в Интернете, разве это не вы сказали? — удивлялась ведущая. И Лесь удивленно и обреченно поднял брови. Ну, чем тут покроешь? Иная простота хуже воровства.
Да, игра состояла в следующем. После революции, кода комосмол-барышни наконец удовлетворили свою страсть к прогрессу и любой человек с пистолетом приобрел неслыханную свободу, началась эта игра. Как известно, любая новость сейчас заканчивается напоминанием, примечание или справкой. Любое сообщение о Лесе на ресурсах, которые принадлежали комсомол-барышням в то время, заканчивалось напоминанием. Еще раз напоминаем вам, дорогие читатели: Лесь — агент и автор оскорбительной антигосударственной книги «Ваш Бог – Дракула». Агент врагов и автор книги. Агент врагов и автор книги. И это бесконечно повторялось и повторялось на всех ленивых сайтах..
А в это время Лесь трогательно тратил силы на то, на что и тратит пишущие. На заклинания…   Миролюбием он заклинал смерть. Мне нравилось, что было видно в статьях, которые он, в общем не получивший гранта, должен был писать, как автомат, он перебирает свои вины, и как бы не находит за собой особой вины. Ну, мало говорил о мире и терпимости, так вот же наверстываю… Он заклинал и писал, чуть-чуть, самую малость и для возможных убийц. Думая смешно, что они прочтут и поймут. Но был один секрет, о котором он не догадывался, в который  пишущий человек не может поверить. Убийцы его не читали. Он зря тратил время. Зря. Но… Они читали Присталу и Кузьмичеву. Или те сайты, которые их перепечатывали. А там было ясно: агент врага и автор антигосударственной книги. Им не надо было читать длинно, они видели эти три строчки. И все становилось ясно. И каждый человек с пистолетом чувствовал невиданную свободу. Так долго молчавшие в ответ на оскорбление Леся, барышни теперь просто не забывали приписывать главное, никогда не забывали, что он агент врагов и автор книги «Ваш Бог – Дракула».. Кто-то запускал в Нет несуществующие цитаты Леся. Это была изысканная журналистская месть. И их читали. Читали. И наконец прочли. После его смерти, СМИ, принадлежащие барышням, первые начали искать убийц. Но в их голосах слышалось сладкое малиновое ликование. Их прочли. Не Леся. Их. Таких скучных, таких правильных. 
6.
И вот, просматривая все эти забавно-страшные(а это всегда вместе)  новостийки с постоянным напоминанием о враге народа, я вдруг вспомнил и конец того разговора на барахолке.
Мы пошли тогда к какому-то ларьку и взяли кондовые сосиски в тесте, а Лесь упал в монолог. Оказывается, в Киеве у нас был общий знакомый, хотя уменя их было тогда на пальцах посчитать. Весьма известный журналист и редактор по фамилии Тыкунов. Он придумывал такие странные упражнения по извлечению сюжетов из привычного. И всячески склонял журналистов, чтоб написать о Киеве что-то вроде «Кода да Винчи». Ну и Лесь весьма увлекался этими упражнениями (впрочем, как и я). И пожирая (без отвращения почти)сосиску увлеченно говорил:

«Да, правильно Тыкунов вещает, жизнь – лишь повод для сюжета. Иначе быть не может. Иначе пишущему человеку и не выжить. Ей-богу, вот возьми даже эту вот книгу за пять гривень, котрую купил. Клянусь, тут сюжетов пять, самое меньшее, можно извлечь, которые из нее растут. Книга — как пень. Её срубили вроде, и лежит она умершая, и подгнивает уже, а польешь её вниманием, и пойдет молодыми побегами. Это такое размножение — черенкованием. Природа. А иногда прочтешь и вроде ничего не ухватил, кроме настроения, кроме интонации, взгляда. И вдруг, раз, и года через два она в тебе взошла чем-то новым абсолютно. Это семечко бросило и взошло. Размножение семенами. Вот и я сеять хочу.
Или вот эти дурацкие попугайчики и продавец старый, толстый, но тонкий человек, задумчивый, только сидит и на попугайчиков смотрит. А он ведь знает о жизни то, что другие не знают. Наверняка знает. И вот сюжет из попугайчиков придумать. Что-то вроде Хичкока. Птицы. И всем жутко от птиц. Больше экстрима! Вот скачут эти мирные попугайчики, щебечут «свободу, свободу» мандаринку выпрашивают, и смешно это, и мило, и потешно. А надо что-то противоположное заподозрить за ними. Вот то, что за ними нельзя заподозрить никак, что и предположить нельзя. И чтоб ярко. Ну попугайчики –убийцы, например… Круто. Да, грубо. Но круто. Попугайчики – убийцы. Нет, это круто. Такое будут смотреть»

Да я вспомнил такой пустячный разговор и его окончание и похолодел. Попугайчики, кричащие о свободе за зернышко, за мандаринку – убийцы. Кто бы мог подумать.
Да, наверное, круто. Будут смотреть, Лесь. Но не рассматривать, не вглядываться

0 коментарів

Тільки зареєстровані та авторизовані користувачі можуть залишати коментарі.
або Зареєструватися. Увійти за допомогою профілю: Facebook або Вконтакте