Дверь в плюще

Эту дверь довольно часто снимают городские фотографы. Странная такая дверь в серой стене, плотно покрытой плющом. Если смотреть на фото, выходит просто дверь в зарослях плюща… Такой себе переход. На самом деле это просто калитка, ведущая во двор. Но двора почти не видно. А вот виден плющ, дверь, и толстая серая стена.

В детстве я жил неподалеку. И это одна из дверей, к которой у меня было отношение. Вообще в детстве ко всему есть отношение. И каждый дом, каждая дверь, и каждое дерево, как-то странно чему-то соответствуют, чему-то подходят, и рождают отношение. Вон эта дверь мне тогда казалась какой-то сказочно симпатичной. Такой схрон от обыденности. Переход неизвестно куда. Дверь, за которой может быть что угодно.

На самом деле она вела на террасу, очень отдельную ко всей улице, где стоял небольшой, и тоже очень отдельный дом с садом. С двух сторон окруженный высоким забором, и кроме того другим домом, и лесом (ну так я воспринимал тогда). Эта отдельность, по тогдашним советским временам, когда дворы и подъезды были открыты всем и для всего, приводила меня в какое-то состояние кайфа. Но дело, по всей видимости, было не только в этой отдельности. Стильность какая-то тревожила мое детское сердце. Потому что я страдал, когда из дверей пару раз показывался какой-то обыденный седой человек, с пузиком. И он как-то не подходил ко всему антуражу. Раз, когда на улице была авария, он даже выскакивал в длинных до колен семейниках. И я понимал, что он лежит в этом чудесно отдельном саду, где прозранчые тени, на раскладушке, прикрыв лицо газетой. И слушает лишь звон мух. В то время как, это было понятно, там надо было творить нечто, из ряда вон: алхимические опыты, создавать человека-амфибию, писать трактаты. О, только не лежать на раскладушке под газетой.

Прошло так много лет, что их уже неохота подсчитывать (к чему эти сногсшибательные стахановские цифры). В один из летних вечеров, когда все кажется неожиданно симпатичным, неожиданным. Когда ты только думаешь, что смотришь на дома и деревья, а на самом деле видишь солнце. Его удивительные игры. Вот в один из таких вечеров, шел я по улице детства, и возле тех самых дверей в плюще, к которым у меня уже, конечно, не было никакого отношения, и они оставляли меня вполне равнодушным, и увидел… своего знакомого. Не назову знакомство случайным, но и неслучайным его назвать было бы трудно.

Познакомились так. Когда-то писал я статью о клинической смерти. В принципе, конечно можно было бы что-то писать о реанимационном оборудовании и т.д… Но мне хотелось узнать одну вещь, о чем говорят пациенты, когда возвращаются… из того состояния. Почти космонавты потустороннего. Врачи же с ними как-то общаются… Беседуют. Ну и пошел говорить именно об этом. К слову, если разговорить, то просто удивительные вещи эти врачи рассказывают.   Но, большая часть из этих врачей и удивительно нелюбопытны. Удивительно механичны. И у них отменно скучные лица. Ежедневная смерть их давно не бодрит, не заинтересовывает. И если б они работали на мусорной свалке, выражение лица мало бы отличалось. Но были среди реаниматологов и весьма живые личности. Мне показалось, что среди умирающих полезны как раз живые, а не мертвецы. И вот один из них, мне посоветовал: слушай, у нас был доктор любопытный: он собирал эти свидетельства, только он уже в другой больнице работает. Он специально разговаривал. Даже книгу собирался писать.

И я нашел тогда этого доктора. Так мы и познакомились (и теперь его я увидел возле тех самых дверей). Когда я тогда готовил статью, это была лучшая беседа. Там какие-то детали такие тонкие и пронзительные, почти невозможные, когда доктор стоит у мертвого тела внезапно и безнадежно умершего, и вдруг чувствует, что душа умершего растерялась, он чувствует ее ошеломление и испуг, ведь только что просто рассказывали анекдоты. И это ее ошеломление и испуг мертвого пронизывают его живого. О том, как торжество может прийти даже из потустороннего. О том, как смерть бывает в своем роде написана в уголках глаз. И жизнь и выздоровление написаны там же. О предчувствиях, о желании и нежелании жить, одинаково законных и святых. И ты смотришь, и вдруг понимаешь, что этот человек – не выдумщик, а такой себе честный специалист. Просто верит себе, не ограничивая себя плоским. Но не выдумщик.

В кабинете были настежь распахнуты все окна, и в комнату лезли летние тени и пронзительная свежесть. Из-за деревьев в комнате было прекрасно полутемно. И все это обостряло. И мне запомнился этот странный разговор, потому что показалось, будто ты выпал не то, чтоб из повседневности, где только что шел шумной улицей. Разговор вывел нас из времени. В прямом смысле. Он мог состояться две тысячи лет назад, или через тысячу лет, в будущем. На фоне тех же дрожащих теней, таких мимолетных, таких причудливых. Под конец разговора, в комнату вошел некто скучный с бумагами. И в это было немного мучительно, как будто появилась живая рамка, в которую не влазит никакая настоящая картина, а лишь какие-то скучные вырезки из журнала. Мне самому стало неловко в этот момент. И этот приход обозначил конец разговора. Сам доктор вдруг вернулся в обыденное. И потерял настроение.

И я написал тогда довольно длинную статью, и назвал ее «Пробуждение смертью», не в последнюю очередь под впечатлением этого разговора (а собеседников всего было человек семь-восемь). Фамилию доктора я нечаянно тогда в газете переврал, потом где-то случайно встретились, он сказал, что ему понравилось. А по поводу моего сожаления о фамилии, махнул рукой и сказал: пустяки. И я услышал, что пустяки.

И вот этот знакомый стоит передо мной и дверью в плюще. Мы поздоровались, разговорились, и оказалось, он живет тут уже больше двадцати лет. А меня собственно нет там уже больше двадцати лет. Как-то разминулись, или не заметили друг друга. Я спросил его: «Вы написали свою книгу? В Черновцах так любят лениться». Он ответил: «Уже три тома». Я был потрясен. Три тома. «Вы, имеете ввиду те разговоры с умиравшими», — осторожно уточнил я. «Нет, мне не захотелось писать об этом, ведь это маленькая частность. Меня интересует картина Целого. Законы жизни. Это по-настоящему интересно, зачем же писать о частностях». Он вынес одну из книг, и она удивила она меня сразу. До прочтения. На ней не было имени. Я переврал его имя тогда, а сейчас человек написал три тома и… не подписался. Он решил издать книгу без имени. Я пролистал, не особо вчитываясь, я не очень люблю про законы жизни, мне нравятся истории жизни. Но мне хотелось уловить этот его опыт работы врачом в реанимации в тексте, и почти сразу я выловил такую цитату: «Перед смертью человек хочет помириться с собой». Эта долгая цитата. Ее можно долго удерживать. Как держат виноградину на языке, и чувствовать, как вытекает свежий сок.

И вдруг стоя там, я ярко и остро вспомнил, как в детстве мне хотелось, чтоб за этой дверью: ставили алхимические опыты, создавали человека-амфибию, и писали трактаты. И вот я стою, больше, чем взрослый, у тех же дверей. Через много лет. И по большому счету, так и случилось, сбылось, как я хотел в детстве. Обыкновенно случилось. В этом отдельном летнем саду с прозрачными тенями сидит теперь человек и, помимо прочего, пишет и пишет о тайне жизни. А писание, тоже своего рода — алхимия. Все пришло в стилистическое единство. Все прилаживается и начинает соответствовать, пазл жизни удивительно сходится.

И поначалу я хотел написать об этих трех томах без имени, и что-то умное по этому поводу вклеить. Я сел и начал, но получилось по-другому. Притянулось другое.
Каждый должен рассказывать свои истории. У каждой двери должен быть свой хозяин.
Мои истории не про мир, а про дверь. Дверь в плюще.
Про калитку, ведущую на террасу.