Дошедшие утешения

***

Он был первооткрыватель чувств.

Пробовал их на вкус,

смешивал как микстуру,

придумывал новые
и знал много таких рецептов.

Такой уж странный у него был дар. Нужный, может быть, только ему самому. А может и не только ему. Он вылавливал чувства из воздуха, из пустоты, притягивал, впитывал. Иногда  он не вылавливал, а творил их.

Каждый копит что-то свое. Жизнь его, знал он, будет слишком коротка, чтоб копить что-то существенное. Поэтому он копил самое легкое, самое неосязаемое — чувства. «После каждого человека что-то остается», — размышлял он. Люди приходят и забирают книги, вещи, шубы. Вспоминал он, что как-то донашивал полушубок деда. И не было на свете ничего теплее, чем этот овчинный полушубок со стальной цепочкой вместо вешалки, пропахший дешевыми советскими папиросами.Что же хотелось оставить ему после себя? Вещи не очень любили его, ведь он их почти не замечал. Не мог их он накопить, а значит и оставить. Только чувства, чувства. Вот и все, что он любил, что мог он скопить. 

Он носил  их в памяти сердца. И  гордился, как разноцветно, как неслыханно красиво выглядит эта память. Он не делал карьеры, не мечтал о возможном. Потому что именно возможное было для него невозможным. Самое простое – невыполнимым. Самое обыденное –фантастическим.  Почему…

Потому что он жил в хрустальном доме несчастья, самом прочном из всех домов. И был занят одним удивительным делом – он умирал.  Болезнь. С ударением на первом слоге.  Боль-езнь у него была. Медленно усыхающее тело уже не обременяло и как-то кстати стало  не очень чувствительным. Как-то кстати. Оставался лишь взгляд. И…. чувства. Они интересовали его, тем более, что скоро должны были исчезнуть.

Он много размышлял о них.И начинал понимать что звуки, мысли, эмоции,и еще множество другого, у них как бы есть общий знаменатель.  И вот когда он найден… Тогда все сливается в одно, и ничто не выпадает из этой симфонии, ничто не торчит — это  счастье, сочастье, соучастие, когда всё заодно. Вот открытие.  В основе всего счастье… просто оно развалено. Никто не чувствует этого общего знаменателя. Никто не хочет собирать пазла. Каждый лелеет лишь частичку.

 И  среди его чувств, счастья, были как бриллианты.  Ему казалось важным поймать их в ловушку своего сердца.    

В ту осень судьба полюбила его. Немного поздно, кажется. Длинными медленно гасшими вечерами сидел он на реке и смотрел закат. Загадочные облака, дорожку солнца, себя одиноко сидящего на берегу, ничто не звало, ничего не хотелось. Самое лучшее время, чтоб  маленькими молниями  проскакивало оно — “сочастие”. Закат стал чем-то вроде дома. Он не пропускал ни одного. Закат был его домом, а не дом… Потому что. 

“Когда умираешь  медленно, то как-то надоедаешь”, — заметил он и старался не очень попадаться на глаза родственникам и знакомым. К тому же людям очень трудно обьяснить, как это –  все живут, так легко, так непринужденно, и даже не умеют по-другому, не умеют не жить, а тут не получается именно жить.  Тайна. Почему… Вот вопрос, на который он бы и сам хотел отыскать ответ. 

Но в эту осень судьба полюбила его. Почему и за что она любит, кто его знает.  Здесь, у реки, под вербами он вбирал в свое сердце тонкую печаль счастья. Горький  его аромат,  невозможность разделить с другими. Что толку рассказывать об общих знаменателях. Это немыслимо. 

 Все вдруг стало и вправду заодно, все стало симфонией. Он слушал эту невидимую музыку, казалось, всем телом.  Невыдуманное  находило на него. Такое утешительное, такое прекрасное. Будто и вправду кто-то обнимал и кутал нежностью. Он был благодарен за то, что  чувство пришло, пришло, бережно отложив его в свою копилку. Странно, счастье в такой неподходящий момент?А может, наоборот, в подходящий?

***

Если бы он не умирал, он был бы светским человеком. И сейчас последние связи не оставляли его. Остроумие забирает не так много энергии. Он по- прежнему любил послушать бредовые идеи и вступать в споры ради игры.  В споры, где аргументы были хороши не натужной борьбой за истину; где кажется, что спорящий вот-вот  пернет от натуги. А где аргументы красивы, изящны сами по себе. Легки, игривы, что важно. Игривость, вот что важно. 

Любил смотреть, как люди чистят перышки, раздувают зобик и красуются друг перед другом, как упиваются женщины кампанией, играют мужским вниманием,  начинают жадничать при виде лакомого кусочка в виде какого-то жгучего красавца, или знаменитости. Как-то продолжались по инерции его дела, он все еще приходил куда-то, просто для тонуса, изображая заинтересованность, строил долговременные планы. Ради смеха. Не все ли равно строишь ты их или не строишь? Можно ведь и строить. Если умираешь, то все можно.

*** 

Закаты были прекрасны, но их было мало. Жизнь должны быть обильной, обильной. Чудо. Хотелось чуда. Когда увидел ее, то подумал: «Женился бы» и все… Что тут еще решать. Бы, бы, бы. В условном наклонении. Именно в этом наклонении он привык мыслить в последнее время. Мог бы, хотел бы, сьездил бы, любил бы.  Она бы славной какой была  мышкой-норушкой-домушкой-плюшкой или сплюшкой. А в глазах совсем другое у нее, так знала бы все про меня, ведьмовала бы за меня, ненавидела моих врагов и еще, о господи, верила бы, что я нечто. 

И она как-то обрадовалась, когда в первый раз увидела его, ткнула какого-то знакомого толстяка в бок и воскликнула: «Посмотри какой красавчик». «Преувеличение», — подумал он с грустью. Но вообще то замечал, что в последнее время стал красив. Когда-то он читал, что у каждого человека бывает час красоты. И, по всей видимости, его час, такой же экстравагантный, как и его судьба, выбрал нелепое,  странное время. 

Он стал заходить к ней чаще, просто так. Она любила его кормить. Он покорно ел, хотя давно  не чувствовал никакого аппетита, ему просто нравилось быть послушным. Смотрел на ее ловкие маленькие( вот что особенно трогает) пальцы и вдруг решил, что надо поцеловать.

Сделал это и почувствовал себя колодцем, к которому дошли в жаркий день.Так, напоследок. Флирт никого ни к чему не обязывающий — подумалось   Не настолько же я безумен. Чтобы ...  Как глупо быть умным, когда не остается времени. 

***

И,вправду,  в этой новой его (их)жизни ничто уже не имело прежнего здравого и разумного значения. Был открыт новый рецепт счастья, дуэтом. То есть рецепт то был старинный, банальный, можно сказать, но никогда не исчезала его новизна. Надо было просто обняться, чтобы почувствовать себя счастливыми. 

Время от времени, когда в воздухе начинали проявляться какие-то признаки тоски и грусти они сразу так делали и лежали несколько часов кряду. Ему нравилось, что дыхание их, сначала очень разное, постепенно начинало совпадать. Он разглядывал ее родиночки, руки, живот, грудь. Нравилось любое ее движение кистями. От этих движений его сердце начинало трепыхаться, как будто было марионеткой, а ниточки были  у нее. И это сравнение ему нравилось. Сердце – кукла,  подари его тому, кто любит кукол. Подари. 

Да. Так это называлось: «Давай лежать». Она тоже любила его разглядывать, в самых глупых и неподходящих местах: в ноздрях, в ушах. Каждый его изгиб был ей почему-то мил. Время от времени она заливалась хохотом. «Почему ты смеешься», — спрашивал он с удивлением. «Потому что мне стыдно от счастья» — отвечала. 

Деньги не совсем покинули его, и они могли жить, не работая.  Живя только домом. Она не привыкла к кухне,  в ней чувствовался задор новобранца, который сразу претендует на генеральское звание. Он все еще томно валялся, когда  победоносно появляясь  с поварешкой в руках, она скармливала ему горячий соус с кусочком жаркого, до смешного горделивая. 

Так проходили день за днем иногда они куда-то ходили и знакомые с удивлением рассматривали его. Знали его, как затворника, книжника, бродягу, иногда поговаривали о тайном гомосексуализме и почти никто не знал об обыкновенной причине его затворничества. 

Она показывала его, как драгоценность, и втайне сердилась, если этого не признавали. Впрочем, самое главное было, что это нравилось ей. А все остальное по большому счету не играло никакой роли. «Люди, — любила повторять она, — думают про тебя пять минут. А ты живешь с собой всю жизнь, так что их мнение не стоит ломаного гроша». Ей эта мысль нравилась, она так любила ее, как никакую другую. 

Дни, легкие, как дыхание, следовали один за другим.  Они кутались в свою квартиру. Пока за окном шли дожди и снега, дожди и снега,  им было там уютно. 

Стучали деревяным стуком шахматы, таяло на языке варенье (в жизни не ел он столько сладкого), играли в буриме и слова. У нее было свое представление о земном счастье: он смешивал его со своим, он откладывал все это в сердце, он был рад ее счастью и себе.  

Ее счастье было мохнатым, плюшевым с запахом домашней пыли и книг.  Немного жадным и скопидомным. Счастьем гнезда. Она научила его ему. Они устроили такой театр, ничто не мешало, скорее, было на руку. Чем хуже было за окном, тем лучше было у них, у ковра, в дальнем углу комнаты. 

И в этом театре все было затянуто пледами, сервировано старой серебрянной посудой, а вечерами светил оранжевый торшер. Ведь это чудовищно важно, чтобы он был. Когда он выходил прогуляться с собакой, торшер ставили у окна, чтобы не было так холодно на улице. За  окном вообще была какая-то глупость и несусветица, кажется менялись президенты, и не только… Но влюбленные не читают газет.  Разве что для смеха. 

Он как-то шел с собакой по тихой и вкусной улице и почувствовал, что счастье достигло своей полноты, и в общем-то большего уже не будет.  ОН снова почувствовал остро его  вкус,  мягче и трогательнее, чем тогда на реке.  Счастье стало слаще, в нем появилась мягкость меха и странное грудное стеснение.

***

А ночью у него поднялась температура,  снились неприятные тяжелые сны, он боролся во сне с их тяжестью, но не запомнил победил или нет. На следующий день температура поднялась опять и он почувствовал какой-то  подвох. Страшный подвох. 

Зачем тревожить себя глупыми мыслями, — уговаривал себя, — пройдет пару дней и все выяснится, но прошла неделя,  началась следующая, следующая, следующая и он чувствовал, что этот раз чем-то здорово отличается от других и поймал себя на мысли, что когда ему подарили подарок, он с неудовольствием подумал: «Лучше б не тратились. Смысла нет». Мысль эта совершенно спонтанная поразила его. 

Он долго еще препирался с пространством,  которому поверял мысли. Ведь все хорошо. Ему хотелось зацепиться. За серебряную посуду, за оранжевый торшер, за тихую пустынную улицу.  Он взывал судьбу к сентиментальности, ему хотелось, чтоб Судьба была добренькой глупой старушкой, которая не умеет придумать для своих подопечных ничего кроме теплых пирожков и ласкательных слов. Но судьба…. Теперь он понял, что полнота счастья  — это знак перемен. Вот оно что. Это самое опасное из чувств, ибо это знак окончания. Дальше будет вакуум, поиск, холод и космос. В этот момент, жизнь часто целует поцелуем опасным, как уходящего… уходящего Бог знает куда. Но все бы ничего, и он нашел бы новое, но тело… 

Он следил, как день за днем уходят из него силы. И думал: а сколько их у меня вообще. Вчера, казалось, кончились все и сегодня снова просыпаюсь и вышатываюсь на улицу, глубоко вдыхаю, но воздух не приносит никакой силы.    Книги стали казаться  пустыми, а телевизор чудовищно пошлым. И эта другая мерка ему неожиданно понравилась. Он был влюблен в эту мерку, и жалел, что этого не случилось раньше.  От всего начал исходить какой-то странный свет, зерна начали отделяться от плевел так просто. Он начал чувствовать ложь и пошлость, так легко, как будто видел ее глазами.

 Он никогда не знал, что мир покажется ему похожим  на странную жемчужину, наросшую вокруг какой-то песчинки – его самого, временами ему казалось, что начал путешествовать вглубь этой жемчужины, проходя слой за слоем. И ничего удивительней с ним не случалось. 

Она сначала не очень беспокоилась. Она вообще не была беспокойной и не верила в плохое, но с каждым днем становилась все настороженнее и в глазах время от времени появлялся ужас. Она брала его за щеки двумя руками и  заглядывала в глаза, словно пытаясь найти там успокоение, но то, что она видела там, еще больше ее пугало. Он заметил, что она берет его руками так, словно надеясь удержать, словно думая, что если человека взять за руку, то с ним не случится ничего плохого. 

 «Ты стал чудовищно красив, не может быть  чтобы с тобой что-нибудь случилось»,   — утешала она его. И он видел в зеркале, что  отчасти это было правдой, пожалуй, это было красиво. Но он знал, что вены его время от времени стали странно  чернеть  и  это было  странно видеть и думать, что, в каком-то смысле, это тоже ты. 

И наконец этот день настал. Он проснулся и заметил, что какие-то лишние ненужные, строптивые, беспокойные мысли покинули его. Чувствовалось такая отвязность, беззаботность. Пронзительное небо без облачка, казалось заполнила его. И он с удивлением подумал, что океан счастья захватывает его. И именно этого боятся люди всю свою жизнь, быть затянутым счастьем, раствориться в нем.  Именно в это весь ужас.  Всякая мысль теперь казалась кощунством, почти уродством, неизвестно почему. Как хорошо, что легкомысленно она поддалась на уговоры и не позвала врачей. О, Господи, как бы это оскверняло.   Было хорошо, было такое впечатление, что ты наконец решился на поступок, которого долго боялся, а теперь все равно.  

 Иногда он, правда,  начинал страшно нервничать, у него перехватывало дыхание от волнения. Он понял, что уже не удерживает свое тело. Хотя и думать не думал никогда, что держит его. Но сейчас он сообразил, что так и было, и он  тяжко трудился, как раб,  все последнее время, чтобы удержать. И очень устал. 

А теперь тело, как будто лодка, которая сорвалась с привязи, уплывает неведомо куда. И он без сожаления смотрит на эту отплывающую лодку. В его настроении появилась неведомая ему раньше невероятная торжественность, хотя кто-то там на задворках души все еще жмурил глаза от страха, от ужаса.   Вдруг что то подтолкнуло его  и он понял  — это предупреждение. 

Глядя в его подозрительно светлое, поменявшееся за ночь лицо, она что-то заподозрила. И начала ходить вокруг кругами. «Ты сходи и приготовь мне что-нибудь. Кушать, кушать охота.» Она так легко обманулась, и побежала очень довольная.  Удивляясь свой способности двигаться, думая, что каждый шаг похож скорее на падение, он подошел к дверям.  « Невозможно. Ей станет страшно и начну следить за этим и пропущу самое главное. чувство». Он чувствовал, что ему очень нужно  сосредоточиться, главное рассмотреть это в лицо. Рассмотреть последнее чувство. Не пропустить.  

Тело казалось  мертвым внутри. И только мускулы каким-то чудом двигались. На улице бушевала весна. Но ничего не чувствовало весны и он отметил, что весна это вкус тела весной, а не просто тепло и свет. Вышел во двор. Сел и понял, что дыхание остановилось и подумал, что не так уж много и страдал до этой остановки,  в горле и солнечном сплетении ожили какие-то птицы и начали мелко-мелко дрожать, как бы готовя перья для полета, ему казалось, что он живет без воздуха уже довольно долго, может быть минут десять или пятнадцать, а птицы все дрожали и дрожали, сознание стало любопытным и волнение покинуло его, он был доволен собой, хотя страх  лизал на окраинах.

«Что делать без тела—вдруг подумалось ему – чем заняться,   как обьяснить ей, другим, что ничего в общем-то не случилось». И вспомнил, что ему всегда казалось, что мысли живые и находят своего адресата, как телеграммы. Ведь если это придумали люди, то в каком-то смысле это должно быть и в мире.   И он… начал выпускать летучие мысли.  « Пусть даже кто-то сейчас и посмеется над этим моим намерением, как это бывало при жизни, когда я говорил какие-то благостные глупости, которые теперь особенно не кажутся мне глупостями, а даже прозрениями. Прозрения страшно похожи на глупость. Ты была лаской. Все вы были радостью, иногда, когда не думали о глупостях.  Лица растворяются передо мной и я чувствую вкусы и музыку чужих жизней и есть среди них такие красивые… Я не помню твоего лица, лишь слышу твой звук и знаю, ты отыщешь мои утешения,  они отыщут тебя… Мне не очень интересно, как же  я уйду отсюда, только чувствую свою последнюю силу, которую преодолела какая-то страшная другая сила, но мне теперь наплевать на это. Я больше не хочу быть сильным. Я неуловим, как воздух.  Слышишь, слышите, ничего не ….» 

Тут память его сердца разбилась и чувства, которые он так бережно и старательно собирал, выкатились в пустоту, разноцветные и красивые. Ловите их

 П.С.