Марта у пошуках чернівецького Баха чи Бога
Представляю невеликий уривок невідомої на Буковині буковинської письменниці Марти Блюм. Колись подавав уривок з її роману «Горіхове дерево», про дні, коли на Буковину прийшла радянська влада. Нині зовсім інший сюжет. Хочеться сказати, що чомусь такої міської, такої чуттєвої, майже еротичної прози (подекуди еротичної), у Чернівцях досі майже немає. Марта згадує передвоєнні роки, перші кохання, та свій особистий світ, який зруйнувала війна, радянська влада і т.д… Світ, який ніколи не повернеться. Своєрідна смерть, яка наступила задовго до смерті. Життя, яке не мало продовження, а почалося заново. Це не переклад, а так, швидше, інтерпретація, яка, втім, дає уявлення, про те, як часом вдало і талановито писала Блюм. Але, на жаль, почуття міри їй зраджувало подекуди. Отже. Епізод першого кохання.
Мне было семнадцать. Оковы пали. Я забыла про все «надо», «не разрешаем». Никто больше за мной не будет наблюдать, запоминать плохое и хорошее. Всевидящий взгляд, к которому я относилась с таким благоговением, перестал существовать для меня. Я вырвалась из плена, ушла от правильного и неправильного. Дорога к славе серебрилась передо мной. Бесстрашно вышла из отцовского дома. Новая душа, новое тело.
Я увидела себя в огромном зеркале, с резной витой рамой и венецианским стеклом. На меня смотрела чужая женщина, незнакомка невероятной красы, от которой перехватывало дыхание. Огненно-рыжие волосы падали на плечи водопадом, точь-в-точь, как у матери, точь-в-точь, как мне всегда хотелось. Глаза были миндальными, как у отца. Но чуть шире. Тело стало стройным, а ноги у лодыжек не толще запястья. Это было не мое тело. Не моя душа. У тела был свой характер. Оно требовало шелковых чулок, лаковых туфелек на каблуках, костюмов сшитых по лучшим покроям, нужна была бархатная шляпа мужского фасона, мужского же кроя блузы и шелковые итальянские галстуки. Тело требовало и оно получало. Я была богата, когда богат — все легко, надо было просто прийти и заказать. Широким уверенным шагом я выходила на Корсо, что на Панской, и казалась выше и холеней всяких господ. Настоящая золотая молодежь.
Порожденная этим случайным видом в зеркале перемена во мне, случилась внезапно, и, вместе с тем, во мне родились удивительные желания, о которых я даже не догадывалась. Мне ни нужны были ни дом, ни семья, ни общество, но мир принадлежал только мне.
«Мертвое, мертвое, мертвое», – кричала я и отшвыривала учебники по латыни и греческому. И в диком порыве бежала за резиденцию, на гору Габсбургов (тепер парк Федьковича). Там был мой сад утешений. Там стройные сине-черные ели, там стелятся кусты можжевельника, где прячутся тролли. Слегка дрожат деревья и солнечные блики, и листья. Все танцует. И вот моя березовая рощица над оврагом, где открывался вид на речную долину. Сюда приходила я отдыхать.
Он сидел на одной из лавок и смотрел на переплетения дерев и земли, земли и реки вдали. Ему было чуть за сорок, с небольшой лысиной. Немного низкий. Когда я присела, он поднял глаза на меня. Как тот мой любимый священник в саду Резиденции, и он всегда был здесь. Тот всегда говорил про Иисуса, а этот про Иоганна Себастьяна, так он называл Баха, – свою веру. «Это разговор прямо с сердцем, без священников и посредников» – говорит он. И рисует в блокноте нотный стан.
Он привел меня к себе в дом. Он потерял жену давно, она сошла с ума – ела цитрусы с кожурой, не чувствуя вкуса, а однажды поднялась на чердак, забралась в ящик, и закрыла крышку. Он прожил с ней десять лет. В комнатах чувствовался берлинский вкус. Я отдалась ему с такой дикой страстью, будто он был Бог. Впервые я увидела полностью обнаженного мужчину. Обнаженное мужское тело принадлежит тебе. Я лежала рядом с моим любовником, напуганная и недвижимая. И наслаждалась этим моментом, как молитвой. Смотрела в синь его глаз, целовала его губы и волосатую грудь. Бесконечные дни нашего единения. Поиски ключа к неизвестному. А потом разговоры, дни отдыха и вопросов, откуда, кто родители, кто у него был первой.
«Сладкая моя, ты же умная, прошу тебя, уверуй в Иоганна Себастьяна. Бог это Бах. Его язык для всех. Это язык вдохновения».
Кажется, нет ничего красивее орехового дерева. Детьми мы прятались под орехом от дождя, ореховые листья поблескивали, как воск. В его комнате пианино из блестящего орехового дерева, из него же сделан круглый вертящийся стул. Этот стул, который остался с детства, когда он жил в Берлине. Я сижу голая, не ощущая стыда, и чувствую теплый орех. И вспоминаю, как пряталась под огромным орехом и гладила его кору. Нагретое дерево, воспоминание маленькой девочки, легкое касание рукой. Я возвращаюсь к нему в кровать и чтобы разбудить нежно касаюсь губами...
Я думаю, я вижу его везде: утром, за завтраком, в аптеке, где прохожу практику… Я ищу его. Может он как раз заходит в банк. Или выходит оттуда? Только взглянуть на него – подарок судьбы. Смотрю, как проходит он своим танцевальным шагом. Невысокий, но узкий в бедрах. Так, как надо. Берлин. Во что он означает для меня. Берлин. Великий немецкий мир свободы, бульваров, молодых острословов и сплетниц, опасного флирта, эротизм кабаре. Я жду под его окном. Вижу, как он разговаривает с коллегами, живет без меня, своей жизнью. Переходит площадь и заходит в закусочную, пообедать. Раздавлена.
Для тих, хто не знає. Марта Блюм пройшла усі жахи німецько-румунських таборів, після війни емігрувала в Австрію, а потім в Канаду. Де, не так давно, померла. Читаючи її книги, залишається шкодувати, що вона почала писати, коли їй було за вісімдесят років. І поряд не було стійкого редактора).
Сергій Воронцов
Плюс Бонус. Дивовижне співпадіння. Вірш Мозеса Розенкранца, поета і письменника з Чернівців, написаний до війни. Таке відчуття, що Марта познайомилися саме із ним)) Справжній «Бахопоклоннік».
ФУГА КРОВИ
О Бах струящийся с янтарных клавиш
кровь на губах и пальцах урагана
ты сердце рвешься в смерть и все же славишь
все что грядет гудением органа
Опять гремит высокое барокко
чья партитура вечно такова
что темно-красными шагами рока
запятнана опавшая листва.
Но в смертном целомудренном и юном
порыв стихает в напряженном теле
мгновенье замолчать скрипичным струнам
черед молчанья для виолончели.
Дрожит душа терзается от страха
и клавиши истомлены в мольбах
орган до края полон кровью Баха
вкус крови Иисуса на губах.
Перевод Е. Витковский
Мне было семнадцать. Оковы пали. Я забыла про все «надо», «не разрешаем». Никто больше за мной не будет наблюдать, запоминать плохое и хорошее. Всевидящий взгляд, к которому я относилась с таким благоговением, перестал существовать для меня. Я вырвалась из плена, ушла от правильного и неправильного. Дорога к славе серебрилась передо мной. Бесстрашно вышла из отцовского дома. Новая душа, новое тело.
Я увидела себя в огромном зеркале, с резной витой рамой и венецианским стеклом. На меня смотрела чужая женщина, незнакомка невероятной красы, от которой перехватывало дыхание. Огненно-рыжие волосы падали на плечи водопадом, точь-в-точь, как у матери, точь-в-точь, как мне всегда хотелось. Глаза были миндальными, как у отца. Но чуть шире. Тело стало стройным, а ноги у лодыжек не толще запястья. Это было не мое тело. Не моя душа. У тела был свой характер. Оно требовало шелковых чулок, лаковых туфелек на каблуках, костюмов сшитых по лучшим покроям, нужна была бархатная шляпа мужского фасона, мужского же кроя блузы и шелковые итальянские галстуки. Тело требовало и оно получало. Я была богата, когда богат — все легко, надо было просто прийти и заказать. Широким уверенным шагом я выходила на Корсо, что на Панской, и казалась выше и холеней всяких господ. Настоящая золотая молодежь.
Порожденная этим случайным видом в зеркале перемена во мне, случилась внезапно, и, вместе с тем, во мне родились удивительные желания, о которых я даже не догадывалась. Мне ни нужны были ни дом, ни семья, ни общество, но мир принадлежал только мне.
«Мертвое, мертвое, мертвое», – кричала я и отшвыривала учебники по латыни и греческому. И в диком порыве бежала за резиденцию, на гору Габсбургов (тепер парк Федьковича). Там был мой сад утешений. Там стройные сине-черные ели, там стелятся кусты можжевельника, где прячутся тролли. Слегка дрожат деревья и солнечные блики, и листья. Все танцует. И вот моя березовая рощица над оврагом, где открывался вид на речную долину. Сюда приходила я отдыхать.
Он сидел на одной из лавок и смотрел на переплетения дерев и земли, земли и реки вдали. Ему было чуть за сорок, с небольшой лысиной. Немного низкий. Когда я присела, он поднял глаза на меня. Как тот мой любимый священник в саду Резиденции, и он всегда был здесь. Тот всегда говорил про Иисуса, а этот про Иоганна Себастьяна, так он называл Баха, – свою веру. «Это разговор прямо с сердцем, без священников и посредников» – говорит он. И рисует в блокноте нотный стан.
Он привел меня к себе в дом. Он потерял жену давно, она сошла с ума – ела цитрусы с кожурой, не чувствуя вкуса, а однажды поднялась на чердак, забралась в ящик, и закрыла крышку. Он прожил с ней десять лет. В комнатах чувствовался берлинский вкус. Я отдалась ему с такой дикой страстью, будто он был Бог. Впервые я увидела полностью обнаженного мужчину. Обнаженное мужское тело принадлежит тебе. Я лежала рядом с моим любовником, напуганная и недвижимая. И наслаждалась этим моментом, как молитвой. Смотрела в синь его глаз, целовала его губы и волосатую грудь. Бесконечные дни нашего единения. Поиски ключа к неизвестному. А потом разговоры, дни отдыха и вопросов, откуда, кто родители, кто у него был первой.
«Сладкая моя, ты же умная, прошу тебя, уверуй в Иоганна Себастьяна. Бог это Бах. Его язык для всех. Это язык вдохновения».
Кажется, нет ничего красивее орехового дерева. Детьми мы прятались под орехом от дождя, ореховые листья поблескивали, как воск. В его комнате пианино из блестящего орехового дерева, из него же сделан круглый вертящийся стул. Этот стул, который остался с детства, когда он жил в Берлине. Я сижу голая, не ощущая стыда, и чувствую теплый орех. И вспоминаю, как пряталась под огромным орехом и гладила его кору. Нагретое дерево, воспоминание маленькой девочки, легкое касание рукой. Я возвращаюсь к нему в кровать и чтобы разбудить нежно касаюсь губами...
Я думаю, я вижу его везде: утром, за завтраком, в аптеке, где прохожу практику… Я ищу его. Может он как раз заходит в банк. Или выходит оттуда? Только взглянуть на него – подарок судьбы. Смотрю, как проходит он своим танцевальным шагом. Невысокий, но узкий в бедрах. Так, как надо. Берлин. Во что он означает для меня. Берлин. Великий немецкий мир свободы, бульваров, молодых острословов и сплетниц, опасного флирта, эротизм кабаре. Я жду под его окном. Вижу, как он разговаривает с коллегами, живет без меня, своей жизнью. Переходит площадь и заходит в закусочную, пообедать. Раздавлена.
Для тих, хто не знає. Марта Блюм пройшла усі жахи німецько-румунських таборів, після війни емігрувала в Австрію, а потім в Канаду. Де, не так давно, померла. Читаючи її книги, залишається шкодувати, що вона почала писати, коли їй було за вісімдесят років. І поряд не було стійкого редактора).
Сергій Воронцов
Плюс Бонус. Дивовижне співпадіння. Вірш Мозеса Розенкранца, поета і письменника з Чернівців, написаний до війни. Таке відчуття, що Марта познайомилися саме із ним)) Справжній «Бахопоклоннік».
ФУГА КРОВИ
О Бах струящийся с янтарных клавиш
кровь на губах и пальцах урагана
ты сердце рвешься в смерть и все же славишь
все что грядет гудением органа
Опять гремит высокое барокко
чья партитура вечно такова
что темно-красными шагами рока
запятнана опавшая листва.
Но в смертном целомудренном и юном
порыв стихает в напряженном теле
мгновенье замолчать скрипичным струнам
черед молчанья для виолончели.
Дрожит душа терзается от страха
и клавиши истомлены в мольбах
орган до края полон кровью Баха
вкус крови Иисуса на губах.
Перевод Е. Витковский
3 коментарі