Старик и его бандеровец
Со стариком мы познакомились случайно. Было это в девяностых. Я очень часто ездил во Львов. Собственно, старик, был львовянином. И я иногда гостил у него. Мне запомнилось, что он все делал замечательно ловко. Каждый раз, когда видел, как он работает, то приходил в восхищение. Все у него было удачливо, и в цель.
Мне это страшно нравилось. Но больше всего поражала его готовность к смелости, к тому, чтобы рискнуть всем. Это было заметно даже в каких-то мелочах. Он жил неподалеку от Оперного и вечерком частенько прогуливался по стометровке (проспект рядом). Там собирались политические фаны, которых он обожал доводить до бешенства. Дело дошло до того, что горячие политические парни показательно сожгли чучело с его именем прямо под его окнами. Старик равнодушно смотрел на аутодафе, отодвинув штору. И вечерние моционы не прекратил. В этой истории меня удивило то, что старик к политике, по большому счету, был равнодушен, тем более к национальному вопросу. Сам он был из казаков. Наверное, из-за этого ничего казацкого на себя не напяливал. А ходил в штормовке и джинсоподобных брюках. Или в тривиальном синем плащике.
Все таки в его готовности рисковать был какой-то перехлест. Я подумал об этом, когда ехали с ним как-то в поезде. Расписания были неупорядочены, поезд остановился в предместье Львова, и стоял там час или полтора. Дело было в полночь. Старик ходил по коридору вагона и говорил: «Эх надо бы мне выйти и пойти пешком. Я бы так и сделал… Да со внуком страшно мне идти. Был бы один – пошел бы». Я подумал, что немного странно не идти в ночь только из-за внука. Пожилые люди обычно терпеливы. И каких-то два часа ожидания – вообще пустяк. Что ему неймется?
Любимым развлечением старика был вечерний обход кофеен и забегаловок. Бродяжа по улицам Львова с их частым дождиком, промозглостью он заходил в очередной теплый рай, брал рюмочку коньяку и чашечку кофе. И так шлялся от раю к раю, как бы поддерживая нужную концентрацию смеси в крови. Сам процесс приносил ему заметное удовольствие.
Несколько раз путешествовал с ним и я. Старик обычно рассказывал что-то из истории Львова, топал туфлями по булыжной мостовой и говорил, то о подземельях, то о какой-то реке, заключенной во львовских мостовых. Тайны ему нравились. Где-то за стойкой я решил спросить о том, что меня волновало. О его любви к риску. Начал издалека и спросил, не страшно ли было, когда жгли чучело под окнами его дома: «Зачем вам эти политические приключения. Вы не боитесь экстремистов, бандеровцев?». «Каких бандеровцев – может несколько напоказ, а может и совсем искренне спросил старик, — это не бандеровцы, это так – холуи, болтуны. Они сами бандеровцев не видели»
« А вы видели», — спросил я.
« Да, конечно», — сменил он ернический шуточный тон на простой и серьезный.
Такая перемена меня поразила. Но выковыривать историю не пришлось, старик ее подарил мне легко, как ношу.
«Один из них всю жизнь мою изменил, давно было, в сороковых. Пошли мы в поход с кампанией, мне было лет шестнадцать-пятнадцать. Все были старше меня, и многие из них воевали. И, конечно, все знали, что по селам еще есть бандеровцы. Почти каждый был вооружен. Даже у меня было старое охотничье ружье. Заночевали в одном из сел. На рассвете вдруг проснулся от шума. Кто-то крикнул: «бандеровцы», послышались выстрелы, я выскочил во двор. Мои друзья занимали какие-то позиции. Шла перестрелка. Я выстрелил куда-то в сторону, откуда по-моему стреляли. Выстрелил, почти не целясь. Просто, чтобы показать, что я с ними наравне. И тут же спрятался в укрытие. И тут услышал крик: «А пацан-то убил». Я сначала не понял в чем дело, а потом сообразил, что говорят обо мне. Через несколько минут выстрелы затихли, бандеровцы отступили. Мы подошли к их укрытию. И я увидел мертвого молодого парня, ненамного старше меня. И понял, что мой неприцельный выстрел попал ему прямо в сердце. Кто-то отвел меня в сторону.
В тот же день мы вернулись во Львов. Я знал, что тогда на вокзал иногда привозили телеги с убитыми, чтобы родственники забрали своих и похоронили. На следующее утро я пошел на вокзал, чтоб посмотреть на своего бандеровца. Может быть увидеть его родственников. Подошел к телегам. Там лежали ужасные тела, но я не увидел никого, кто был бы похож на моего. И пешком пошел домой.
Когда я шел, то почувствовал, что за мной кто-то следит. Неожиданно обернулся и увидел человека, который будто рассматривал витрину, но витрины были еще под жалюзи. Было слишком рано. Наверное, это были какие-то работники НКВД, которые выслеживали родственников погибших. Но все осталось без последствий, хотя и испугало меня.
И вот с тех пор появилась во мне странная черта. Начал чувствовать, что поведение мое изменилось. Раньше я был вполне нормальным парнем, в меру осторожным. А теперь, если видел какой-то риск, или назревающий конфликт, то всегда, нужно-не нужно шел навстречу ему. И использовал каждую такую возможность. Никак не мог понять, что заставляет меня это делать. И как-то вдруг понял – это из-за него… Из-за того убитого.
Сам я не знал, кто убил того парня, я или случай? С одной стороны – я не целился, но с другой стороны – нажал на курок. И где-то вот не умом, а нутром начал чувствовать, что каждый раз, когда появляется риск. То… Я тому, убитому, предоставляю шанс. С того света… Ну вот и у меня случай – попробуй убей же меня. И так и осталось это во мне: каждый раз давать ему шанс – тебя убил случай, и меня пусть убьет случай. Но за всю жизнь почти ничего серьезного и не случилось».
«А может, он простил», — предположил я. Старик прикрыл веки, как бы посмотрел в себя, прислушиваясь, и ответил: «Нет, я бы почувствовал. Нет, не простил». Я увидел, что настроение его испортилось и мысли были тяжелы. Мы вышли на темную улицу. Освещение, в традиции девяностых, отсутствовало. Надо сказать, лунный свет подходит львовским улицам лучше фонарного. В фантастически подсвеченном луной сумраке показалась группа темных фигур подозрительного вида. Старик приободрился. Пошел навстречу и закричал: «Ребята. Ребята! Закурить не найдется»
Я подумал: то ли привычка, то ли все еще надеется.
И еще показалось мне, как ни странно, что в его нарастающем одиночестве есть просвет. Есть что-то, что делает его менее пронзительным, что ли. Каждый раз, когда старику становится страшно, рядом с ним всегда его жертва – тот убитый парень. И они, ни разу не видевшие друг друга, так и бредут по жизни вместе, связанные цепью нелепой судьбы, случая.
Чтобы когда-нибудь обязательно встретиться...
Мне это страшно нравилось. Но больше всего поражала его готовность к смелости, к тому, чтобы рискнуть всем. Это было заметно даже в каких-то мелочах. Он жил неподалеку от Оперного и вечерком частенько прогуливался по стометровке (проспект рядом). Там собирались политические фаны, которых он обожал доводить до бешенства. Дело дошло до того, что горячие политические парни показательно сожгли чучело с его именем прямо под его окнами. Старик равнодушно смотрел на аутодафе, отодвинув штору. И вечерние моционы не прекратил. В этой истории меня удивило то, что старик к политике, по большому счету, был равнодушен, тем более к национальному вопросу. Сам он был из казаков. Наверное, из-за этого ничего казацкого на себя не напяливал. А ходил в штормовке и джинсоподобных брюках. Или в тривиальном синем плащике.
Все таки в его готовности рисковать был какой-то перехлест. Я подумал об этом, когда ехали с ним как-то в поезде. Расписания были неупорядочены, поезд остановился в предместье Львова, и стоял там час или полтора. Дело было в полночь. Старик ходил по коридору вагона и говорил: «Эх надо бы мне выйти и пойти пешком. Я бы так и сделал… Да со внуком страшно мне идти. Был бы один – пошел бы». Я подумал, что немного странно не идти в ночь только из-за внука. Пожилые люди обычно терпеливы. И каких-то два часа ожидания – вообще пустяк. Что ему неймется?
Любимым развлечением старика был вечерний обход кофеен и забегаловок. Бродяжа по улицам Львова с их частым дождиком, промозглостью он заходил в очередной теплый рай, брал рюмочку коньяку и чашечку кофе. И так шлялся от раю к раю, как бы поддерживая нужную концентрацию смеси в крови. Сам процесс приносил ему заметное удовольствие.
Несколько раз путешествовал с ним и я. Старик обычно рассказывал что-то из истории Львова, топал туфлями по булыжной мостовой и говорил, то о подземельях, то о какой-то реке, заключенной во львовских мостовых. Тайны ему нравились. Где-то за стойкой я решил спросить о том, что меня волновало. О его любви к риску. Начал издалека и спросил, не страшно ли было, когда жгли чучело под окнами его дома: «Зачем вам эти политические приключения. Вы не боитесь экстремистов, бандеровцев?». «Каких бандеровцев – может несколько напоказ, а может и совсем искренне спросил старик, — это не бандеровцы, это так – холуи, болтуны. Они сами бандеровцев не видели»
« А вы видели», — спросил я.
« Да, конечно», — сменил он ернический шуточный тон на простой и серьезный.
Такая перемена меня поразила. Но выковыривать историю не пришлось, старик ее подарил мне легко, как ношу.
«Один из них всю жизнь мою изменил, давно было, в сороковых. Пошли мы в поход с кампанией, мне было лет шестнадцать-пятнадцать. Все были старше меня, и многие из них воевали. И, конечно, все знали, что по селам еще есть бандеровцы. Почти каждый был вооружен. Даже у меня было старое охотничье ружье. Заночевали в одном из сел. На рассвете вдруг проснулся от шума. Кто-то крикнул: «бандеровцы», послышались выстрелы, я выскочил во двор. Мои друзья занимали какие-то позиции. Шла перестрелка. Я выстрелил куда-то в сторону, откуда по-моему стреляли. Выстрелил, почти не целясь. Просто, чтобы показать, что я с ними наравне. И тут же спрятался в укрытие. И тут услышал крик: «А пацан-то убил». Я сначала не понял в чем дело, а потом сообразил, что говорят обо мне. Через несколько минут выстрелы затихли, бандеровцы отступили. Мы подошли к их укрытию. И я увидел мертвого молодого парня, ненамного старше меня. И понял, что мой неприцельный выстрел попал ему прямо в сердце. Кто-то отвел меня в сторону.
В тот же день мы вернулись во Львов. Я знал, что тогда на вокзал иногда привозили телеги с убитыми, чтобы родственники забрали своих и похоронили. На следующее утро я пошел на вокзал, чтоб посмотреть на своего бандеровца. Может быть увидеть его родственников. Подошел к телегам. Там лежали ужасные тела, но я не увидел никого, кто был бы похож на моего. И пешком пошел домой.
Когда я шел, то почувствовал, что за мной кто-то следит. Неожиданно обернулся и увидел человека, который будто рассматривал витрину, но витрины были еще под жалюзи. Было слишком рано. Наверное, это были какие-то работники НКВД, которые выслеживали родственников погибших. Но все осталось без последствий, хотя и испугало меня.
И вот с тех пор появилась во мне странная черта. Начал чувствовать, что поведение мое изменилось. Раньше я был вполне нормальным парнем, в меру осторожным. А теперь, если видел какой-то риск, или назревающий конфликт, то всегда, нужно-не нужно шел навстречу ему. И использовал каждую такую возможность. Никак не мог понять, что заставляет меня это делать. И как-то вдруг понял – это из-за него… Из-за того убитого.
Сам я не знал, кто убил того парня, я или случай? С одной стороны – я не целился, но с другой стороны – нажал на курок. И где-то вот не умом, а нутром начал чувствовать, что каждый раз, когда появляется риск. То… Я тому, убитому, предоставляю шанс. С того света… Ну вот и у меня случай – попробуй убей же меня. И так и осталось это во мне: каждый раз давать ему шанс – тебя убил случай, и меня пусть убьет случай. Но за всю жизнь почти ничего серьезного и не случилось».
«А может, он простил», — предположил я. Старик прикрыл веки, как бы посмотрел в себя, прислушиваясь, и ответил: «Нет, я бы почувствовал. Нет, не простил». Я увидел, что настроение его испортилось и мысли были тяжелы. Мы вышли на темную улицу. Освещение, в традиции девяностых, отсутствовало. Надо сказать, лунный свет подходит львовским улицам лучше фонарного. В фантастически подсвеченном луной сумраке показалась группа темных фигур подозрительного вида. Старик приободрился. Пошел навстречу и закричал: «Ребята. Ребята! Закурить не найдется»
Я подумал: то ли привычка, то ли все еще надеется.
И еще показалось мне, как ни странно, что в его нарастающем одиночестве есть просвет. Есть что-то, что делает его менее пронзительным, что ли. Каждый раз, когда старику становится страшно, рядом с ним всегда его жертва – тот убитый парень. И они, ни разу не видевшие друг друга, так и бредут по жизни вместе, связанные цепью нелепой судьбы, случая.
Чтобы когда-нибудь обязательно встретиться...
0 коментарів